Савицкий Дмитрий - Я Зашел К Николаю Петровичу Просто Так, Без Всякой Цели
Дмитрий Савицкий
Я зашел к Николаю Петровичу просто так, без всякой цели
Я зашел к Николаю Петровичу просто так, без всякой цели. Бьл лиловый,
наполненный высоким дрожанием вечер. Весна уже вовсю хозяйничала в Москве. По
крайней мере старые улочки Сретенки были пьяным-пьяны. Девушка с веточкой
вербы попалась мне у самых его дверей. Она и сама была как эта веточка:
распушенная, зябкая, сама из себя выглядывающая. Я постучал в грязное окошко -
Николай Петрович жил в Луковом переулке, в коммунальной квартирке, в
кривобокой комнатке в конце мутно-желтого коридора. Коридорчик валился набок,
половицы скрипели и норовили куда-то выпрыгнуть, лампочка была отвратительно
голой, и запах там был многих лет совсем не счастливой жизни. Кислый, угрюмый
запах...
У Николая Петровича был кот: громадный, совершенно черный котофей. Снимая
его откуда-нибудь со шкафа, Николай Петрович, он же Коленька или Никуша,
обычно говорил: "У этого кота вес дорогой колбасы".
Открывая дверь, я уже знал, что мурлыка трется спиной об этажерку, сыплет
бенгальские искры, ждет, мерзавец, чтоб ему почесали за ухом. Там у него
солиднейший шрам - драчун он, этот славный котофей.
Николай Петрович сидел в рыжем пятне света. Пыльный дореволюционный абажур
с кисточками низко висел над столом. Комната Николая Петровича непосвященному
напоминала книжный склад. Все, кроме маленького островка вокруг стола и вечно
разобранной постели за драной ширмой, было заставлено книгами. Конечно, был
шкаф, были полки, был падающий, накрененный стеллаж, но это было как бы
нормально. Николаю же Петровичу места не хватало, и весь пол был заставлен
стопками, пирамидами, башнями книг. Между этих завалов по узенькой тропиночке
вслед за хвостом котофея я и прошел к столу. Неловко волочить за собой
описание, но стол был как бы уменьшенной копией комнаты: свободные островки,
тропиночки, а остальное было занято бумагами, вавилонами писем, вифлеемами
каких-то даров, передвигать которые категорически возбранялось. Николай
Петрович протянул мне через стол свою худую, очень бледную руку.
"Здравствуйте, Охламонов, - сказал он совсем не московским голосом. - Хотите
чаю?"
Двигался он в своих папирусных джунглях мечтательно: пригнет плечико, чтоб
не сшибить криво высовывающийся последние полгода фолиант сапожника Якова
Бема, перескочит возле окошка через связку детских сказок и вот уже включает
старинную спиральную плитку, тычет ножом в проводки, льет из графина
запасливую воду в кружку - на кухню он не выходит, терпеть не может. Дело в
том, что Коленька, Никуша, грустного, а скорее затемненного, что ли, вида
человек лет около тридцати,- поэт. Однажды он вышел на коммунальную кухню за
чепухой: спички или соль - и, к несчастью, попал в скандал, самый обычный,
когда размахивают руками, говорят обидные слова, трогают за плечо и так далее.
И Николай Петрович совершенно, как он сказал, потерял строчку. Начисто. Он
просидел над пятном бумаги всю ночь, но убитая строчка не вспоминалась. С тех
пор варил он чай и картошку на подоконнике в комнате.
Больше всего неприятностей ему доставляли женщины, особенно случайные. Они
приходили в совершенный восторг от его комнаты, задавали один и тот же
идиотский вопрос - что-то вроде "А где можно записаться в эту библиотеку?.." -
и пытались что-нибудь вытянуть из-под самого низа, так что Николай Петрович,
зеленея, бросался спасать наклонившуюся башенку восточной поэзии, готовую не
только засыпать тропинку, но и сбить еще пару таких же сосе
